Геннадий Аксенов - Бажоный [Повесть]
Топтыгин, заслоняя спящего, грозно крутил головой, открыв зубастую пасть. Но вожак волков не устрашился схватки и, ощерившись, кинулся на него, а за ним и вся стая.
Взревел медведь, отбросив мощным ударом тело вожака. Но и сам не устоял под острыми клыками волков. Его мощное тело грузно осело на землю, дернулось в судорожных конвульсиях и замерло на окровавленном ягеле.
Проснувшись от звериного рева, Василек схватился за ружье и выпустил в хищников последнюю пулю. Грохот выстрела, столб огня и дыма был для серых разбойников так неожидан, что они вихрем умчались от добычи, оставив умирающего вожака.
Увидев поверженного волка и медведя с разорванным горлом, Василек в страхе кинулся прочь. Но, отбежав с сотню шагов, остановился: «Выходит, Богу угодно меня живым оставить, решил он. И видно, сам Господь мясо и шкуру послал». Повернув обратно и с трудом переставляя распухшие, окровавленные ноги, парнишка вернулся к мертвому медведю.
Достав пастуший нож, Василек хотел освежевать теплую тушу зверя. И тут заметил, что медведь-то трехлапый. Культя была свежая и сильно кровила. «Так вот почему на него напали волки, — понял пастушок. — Это же „санитар“ вырвался из капкана». Почувствовав свою вину перед загубленным топтыгиным, Василек склонился над ним и в беспамятстве рухнул на огромную тушу зверя. Он не слышал, как невдалеке залаяла собака и грохнул выстрел. Охотник осторожно подошел к зверю и оторопел, увидев лежащего на медведе парнишку.
Очнулся Василек в теплой избушке. Он лежал на топчане. Ноги, смазанные медвежьим жиром, горели, как на огне. На полу лежала рослая темно-серая лайка, которая и нашла Василька.
Заметив, что парнишка пришел в себя, к нему подошел хозяин избушки.
— Коди тэ? Кытысь лоан том морит? — спросил он.
Василек не знал языка коми, на котором обратился к нему старый охотник, но он догадался, о чем его спрашивают, и ответил:
— Я пастух оленей, заблудился.
Старик проявил о нем большую заботу: сытно кормил его медвежатиной с картошкой, свежей рыбой, грибами и ягодами. И молодой организм быстро пошел на поправку. Через три дня Василек встал на ноги, а через четыре уже колол дрова для печки.
Он стал уговаривать охотника отпустить его в чум.
— Там меня ищут. Наверно, с ног сбились, народ от работы отвлекают.
Добрый старик, понимая, как парнишка тоскует по чуму, не стал удерживать. И на пятый день пребывания в избушке рано утром пастушок отправился в обратный путь.
— Мун, визюр кузя! — похлопал его по плечу старик, указывая нужное направление.
И Василек прекрасно без переводчика понял, что ему следует двигаться уже знакомой ему просекой 1886 года.
— Спасибо тебе, дедушка! — поблагодарил он старика и махнул ему рукой, скрываясь в лесу. Теперь ему было ничего не страшно. Подумать только — старый охотник дал ему двадцать патронов, заряженных дробью и картечью, отварную медвежатину, хлеб, соль, спички, обул в просторные валенки с калошами, даже телогрейку заштопал и для тепла снабдил еще просушенной волчьей шкурой, в пути на ней отдыхать.
Уже на вторые сутки пути Васильку стали встречаться знакомые боры, где он пас оленей. Однако теперь он не увидел здесь следов животных и не услышал их реханья. Начал палить из ружья вверх, оповещая пастухов: «Жив я, жив!». Но ответа не последовало. И в ограде, до которой он наконец добрался, стояла тишина и не было ни одного оленя. Ворвался в чум — и там никого. Что оставил десять дней назад, так все и лежит. Только со сковороды мыши съели жареное мясо. «Может, пастухи в деревню за людьми уехали, не найдя меня?» — попытался найти объяснение всему этому Василек,
Проснувшись утром и высунув через полог голову из чума, парнишка зажмурился: в лесу было белым-бело от снега. Он покрыл землю, деревья, кустарник около россошки. И в ограде стало светлей и уютней.
Но то, что ни пастухи, ни олени так и не появились, не могло не волновать парнишку. «Надо идти в деревню и рассказать все председателю», — решил он. Но только Василек затопил печку, чтобы попить перед дорогой чаю, как послышался лай собак. Он выскочил из чума, и Ворон, Найда, Серый и Шалый окружили его, ожидая подачки, словно они и не убегали от него.
Парнишка поискал глазами Тайгу, еще надеясь на чудо. Он даже позвал ее:
— Тайга! Тайга!..
Но чуда не произошло. Его верной собаки не было — Тайга погибла в схватке с волками.
— Прочь! Прочь! — отгонял он крутившихся вокруг него волчком собак. — Оставили меня и Тайгу на растерзание волкам, подлые вы твари, как и ваши хозяева.
Осмелевший, он, как и пастухи, пинал их под бока валенком с калошей: «Ничего у меня нет для вас».
Вот если б появилась Тайга, Василек, не задумываясь, отдал бы ей последний сухарик.
Не успел он снова войти в чум, как в воротах ограды показалась голова оленя. Рога его были обломаны и сочились кровью, а сам он был настолько истощен, что едва тащил санки, на которых пластом лежали пьяные Нифон и Яшка.
Минут через десять пастухи сползли с санок в снег, и холод несколько привел их в чувство.
— Васка, живой?! — во весь рот заулыбался Нифон, пытаясь встать на ноги.
И Яшка, ползая по снегу, промычал что-то несвязное.
Обшарив санки и не найдя того, что искал, Нифон пришел в ярость.
— Яшка! Плут! Харя! Один сожрал поллитру, пока я его вез. Опохмелиться не оставил…
— Я харя? Я харя?! — завозмущался Яшка. — Это ты шам, рожа немытая, шейчаш шожрал, а на меня шваливаешь.
И, сцепившись, они замолотили друг друга кулаками.
Собаки, окружив дерущихся, молча наблюдали за хозяевами. А Василек, не обращая внимания на озверевших пастухов, снял упряжь с оленя и погнал его из ограды.
— Отдышался, животинка, ну и иди, питайся. Уноси ноги, пока хозяева не протрезвели. А то еще прирежут на гуляш, или голодные собаки разорвут.
Затем попытался на спине занести в чум тяжелый мешок, что привезли пастухи, но не хватило силенок поднять его. И Василек потащил его волоком. Затем достал из него кирпичик черного хлеба и пачку сахара и с удовольствием напился сладкого чаю.
Большая обида была у пастушка на собак, но он все же вспомнил, что они голодны, и пожалел их. Отрезав им по ломтю хлеба, вышел из чума и столкнулся с дедом Егором Ефремовичем.
— Ну и дела у вас тут… — укоризненно поглядел он на лежащих поперек санок Нифона и Яшку. Устав драться, пастухи мирно лежали на животах, а руки и ноги, свешиваясь с санок, касались земли. У Яшки на лице был виден синяк, а у Нифона из рваного уха сочилась кровь.
— Подлые они, очень подлые! — пожаловался Егору Ефремовичу Василек. — Со мной они трое суток побыли и уехали в баню мыться. Да так две недели и «мылись». Только что приехали на одном олене. Такие же подлые у них и собаки. Как я их ни кормил, все равно бросили меня. Оставшись без собак, я в ураган все стадо растерял. Сам подлым стал. Собаку Тайгу волкам скормил! Старого медведя-санитара погубил! — навзрыд заплакал парнишка.
— Постой! Постой, паря, плакать! В лесу-то один ты и впрямь свихнулся маленько. Всякую чепуху несешь. Забирай-ка свои пожитки да побыстрей. За тобой я пришел. К тебе тетка приехала. А пастухи часа через два-три сами очухаются. Им это не впервой. Тогда они и оленей соберут. С месяц теперь поведут себя смирно.
Парнишка с дедом зашли в чум, и Василек набросил на плечи пустую котомку.
— Я готов!
Но деду еще хотелось передохнуть.
— Так из-за чего, говоришь, они дрались-то? — спросил он.
— Да искали что-то, но не нашли.
— И не найдут, — вынул Егор Ефремович из кармана бутылку «московской» водки. — Вот из-за нее, голубушки, у них сыр-бор разгорелся. Потеряли они ее невдалеке от чума. Иду я по свежей колее от санок и вижу бутылку с серебристой головкой. Пнул ногой и глазам не поверил — нераспечатанная. Смекнул — пьяные оленеводы потеряли. Сгодится она им.
— Как сгодится? — вытаращил глаза на деда Василек. — Неужели им бутылку оставишь? Ведь они и так пьяные…
— Скоро протрезвятся, а головы будут как чугунные, — разглагольствовал Егор Ефремович. — В иной праздник или у кого на именинах переберешь — так на другой день спасу нет от головной боли. А Маланья еще и похохатывает: «Мучаешься — это хорошо. И на дармовщину надо меру знать. Дорвался до бесплатного…». Порой так невмоготу, что взмолишься: «Дай хоть квасу, Маланья! Помру». Тут уж она понимает: деньги есть — так «малыша» купит, а нет денег — в долг у продавца «чекушку» возьмет. «Не помирать же мужику», — скажет. Сейчас я редко усердствую, а моложе-то был — случалось. Где кому подсобишь, а расчет один — вино. Раньше энту заразу в керосиновых бочках привозили. Пьешь ее и не знаешь, чего там больше — водки али керосину. Сколько хороших мастеровых мужиков из-за нее в землю ушло: Макар, Ондриян, Осип, Алексей, Степан, — загибал дед пальцы единственной руки. Пальцы кончились, и Егор Ефремович перестал вести счет. — У кого денег мало, те брагу варили. Хороша брага у иных баб получается. На целую компанию четверти хватает. Стаканчик осушишь — и с копылков долой. И опохмелку наутро искать не надо: от браги гуща остается. Нальешь ее в чашку да житник хлеба выкрошишь, съешь — и сыт, и пьян, и голова не болит. За пятерых работаешь.
